Николай левин уход за инвалидами и лицами достигшими 80 лет

Я вышла на пенсию в 1994 году. Моя пенсия была в 1,03 раза выше средней зарплаты в Карелии. С 01.01.02 нам рассчитали размер пенсии по новому закону с учетом индивидуального коэффициента каждого пенсионера и средней заработной платы в 1671 руб. Моя пенсия ветерана труда со стажем 38 лет и коэффициентом заработной платы 1,4 была выше размера средней заработной платы в Карелии в 1,022 раза, и это правильно. Кроме того, пенсионеры — ветераны труда — были наделены правом на льготы к медали «Ветеран труда России» за долголетний добросовестный труд: на бесплатный городской и пригородный проезд, 50%-ную оплату за телефон и ЖКХ и другое, что составляло существенную материальную поддержку пенсионеру.

Онлайн чтение книги Анна Каренина Часть первая

Вошел приказчик и сказал, что все, слава Богу, благополучно, но сообщил, что греча в новой сушилке подгорела. Известие это раздражило Левина. Новая сушилка была выстроена и частью придумана Левиным. Приказчик был всегда против этой сушилки и теперь со скрытым торжеством объявлял, что греча подгорела. Левин же был твердо убежден, что если она подгорела, то потому только, что не были приняты те меры, о которых он сотни раз приказывал. Ему стало досадно, и он сделал выговор приказчику. Но было одно важное и радостное событие: отелилась Пава, лучшая, дорогая, купленная с выставки корова.

Казалось бы, ничего не могло быть проще того, чтобы ему, хорошей породы, скорее богатому, чем бедному человеку, тридцати двух лет сделать предложение княжне Щербацкой; по всем вероятиям, его тотчас признали бы хорошею партией. Но Левин был влюблен, и поэтому ему казалось, что Кити была такое совершенство во всех отношениях, такое существо превыше всего земного, а он такое земное низменное существо, что не могло быть и мысли о том, чтобы другие и она сама признали его достойным ее.

Новый мэр Петрозаводска вступил в должность

Председатель избирательной комиссии Петрозаводского городского округа Александр Соловьев объявил Николая Левина законно избранным мэром столицы Карелии. Затем председатель Петросовета Олег Фокин вручил новому главе города нагрудную цепь с медальоном, символ власти, после чего Николай Левин принес присягу на верность Петрозаводску.

«Сегодня очень важный для меня день, — отметил в ответном слове Николай Левин. – Это вторая присяга в моей жизни. Первая была воинской, во время службы в армии. И вот сегодня я присягнул на верность Петрозаводску. Я очень благодарен всем, кто пришел на выборы, всем, кто доверил мне возглавить столицу Карелии. Надеюсь на поддержку и понимание горожан, общественности, уверен, что глава Карелии и правительство республики будут оказывать необходимую помощь в реализации наших совместных планов».

Лев Николаевич Толстой Анна Каренина Лев Николаевич Толстой

– Ну, вот вам и гости приехали, не скучно будет, – сказала Агафья Михайловна, вставая и направляясь к двери. Но Левин перегнал ее. Работа его не шла теперь, и он был рад какому бы то ни было гостю…
XXXI
Сбежав до половины лестницы, Левин услыхал в передней знакомый ему звук покашливанья; но он слышал его неясно из-за звука своих шагов и надеялся, что он ошибся; потом он увидал и всю длинную, костлявую, знакомую фигуру, и, казалось, уже нельзя было обманываться, но все еще надеялся, что он ошибается и что этот длинный человек, снимавший шубу и откашливавшийся, был не брат Николай.

Левин слушал и придумывал и не мог придумать, что сказать. Вероятно, Николай почувствовал то же; он стал расспрашивать брата о делах его; и Левин был рад говорить о себе, потому что он мог говорить не притворяясь. Он рассказал брату свои планы и действия.

Текст книги — Анна Каренина

– Вот, я приехал к тебе, – сказал Николай глухим голосом, ни на секунду не спуская глаз с лица брата. – Я давно хотел, да все нездоровилось. Теперь же я очень поправился, – говорил он, обтирая свою бороду большими худыми ладонями.

«Надо только упорно идти к своей цели, и я добьюсь своего, – думал Левин, – а работать и трудиться есть из-за чего. Это дело не мое личное, а тут вопрос об общем благе. Все хозяйство, главное – положение всего народа, совершенно должно измениться. Вместо бедности – общее богатство, довольство; вместо вражды – согласие и связь интересов. Одним словом, революция, бескровная, но величайшая революция, сначала в маленьком кругу нашего уезда, потом губернии, России, всего мира. Потому что мысль справедливая не может не быть плодотворна. Да, это цель, из-за которой стоит работать. И то, что это я, Костя Левин, тот самый, который приехал на бал в черном галстуке и которому отказала Щербацкая и который так сам для себя жалок и ничтожен, – это ничего не доказывает. Я уверен, что Франклин чувствовал себя так же[137] 137
Я уверен, что и Франклин чувствовал себя так же… – Вениамин Франклин (1706–1790) – американский государственный деятель и ученый. Толстой высоко ценил «Записки» Франклина и рекомендовал их для народного издания (см. письмо к В.Г. Черткову, т. 86, с. 11).

Николай левин уход за инвалидами и лицами достигшими 80 лет

В 1851 старший брат Николай, офицер действующей армии, уговорил Толстого ехать вместе на Кавказ. Почти три года Толстой прожил в казачьей станице на берегу Терека, выезжая в Кизляр, Тифлис, Владикавказ и участвуя в военных действиях (сначала добровольно, потом был принят на службу). Кавказская природа и патриархальная простота казачьей жизни, поразившая Толстого по контрасту с бытом дворянского круга и с мучительной рефлексией человека образованного общества, дали материал для автобиографической повести «Казаки» (1852-63). Кавказские впечатления отразились и в рассказах «Набег» (1853), «Рубка леса» (1855), а также в поздней повести «Хаджи-Мурат» (1896-1904, опубликована в 1912). Вернувшись в Россию, Толстой записал в дневнике, что полюбил этот «край дикий, в котором так странно и поэтически соединяются две самые противоположные вещи — война и свобода». На Кавказе Толстой написал повесть «Детство» и отправил ее в журнал «Современник», не раскрыв своего имени (напечатана в 1852 под инициалами Л. Н.; вместе с позднейшими повестями «Отрочество», 1852-54, и «Юность», 1855-57, составила автобиографическую трилогию). Литературный дебют сразу принес Толстому настоящее признание.

Привычная петербургская жизнь, к которой возвращается Анна, вызывает у нее разочарование. Она никогда не была влюблена в мужа, бывшего много старше ее, и испытывала к нему только уважение. Теперь же его общество становится для нее тягостно, она замечает малейшие его недостатки: слишком большие уши, привычку трещать пальцами. Не спасает ее и любовь к восьмилетнему сыну Сереже. Анна пытается вернуть себе душевное равновесие, но это ей не удается — главным образом потому, что Алексей Вронский всячески добивается ее расположения. Вронский влюблен в Анну, и любовь его усиливается оттого, что роман с дамой большого света делает его положение еще более блестящим. Несмотря на то что вся его внутренняя жизнь наполнена страстью к Анне, внешне Вронский ведет обычную, веселую и приятную жизнь гвардейского офицера: с Оперой, французским театром, балами, скачками и прочими удовольствиями. Но их отношения с Анной слишком отличаются в глазах окружающих от необременительного светского флирта; сильная страсть вызывает всеобщее осуждение. Алексей Александрович Каренин замечает отношение света к роману своей жены с графом Вронским и высказывает Анне свое недовольство. Будучи высокопоставленным чиновником, «всю жизнь свою Алексей Александрович прожил и проработал в сферах служебных, имеющих дело с отражениями жизни. И каждый раз, когда он сталкивался с самою жизнью, он отстранялся от нее». Теперь он чувствует себя в положении человека, стоящего над пучиной.

Николай левин уход за инвалидами и лицами достигшими 80 лет

Алексей Александрович забыл о графине Лидии Ивановне, но она не забыла
его. В эту самую тяжелую минуту одинокого отчаяния она приехала к нему и без
доклада вошла в его кабинет. Она застала его в том же положении, в котором
он сидел, опершись головой на обе руки.
— J’ai force la consigne, — сказала она,входя быстрыми шагами и тяжело
дыша от волнения и быстрого движения. — Я все слышала! Алексей
Александрович! Друг мой! — продолжала она, крепко обеими руками пожимая его
руку и глядя ему в глаза своими прекрасными задумчивыми глазами.
Алексей Александрович, хмурясь, привстал и, выпростав от нее руку,
подвинул ей стул.
— Не угодно ли, графиня? Я не принимаю, потому что я болен, графиня, —
сказал он, и губы его задрожали.
— Друг мой! — повторила графиня Лидия Ивановна, не спуская с него глаз,
и вдруг брови ее поднялись внутренними сторонами, образуя треугольник на
лбу; некрасивое желтое лицо ее стало еще некрасивее; но Алексей
Александрович почувствовал, что она жалеет его и готова плакать. И на него
нашло умиление: он схватил ее пухлую руку и стал целовать ее.
— Друг мой! — сказала она прерывающимся от волнения голосом. — Вы не
должны отдаваться горю. Горе ваше велико, но вы должны найти утешение.
— Я разбит, я убит, я не человек более!- сказал Алексей Александрович,
выпуская ее руку, но продолжая глядеть в ее наполненные слезами глаза. —
Положение мое тем ужасно, что я не нахожу нигде, в самом себе не нахожу
точки опоры.
— Вы найдете опору, ищите ее не во мне, хотя я прошу вас верить в мою
дружбу, — сказала она со вздохом. — Опора наша есть любовь, та любовь,
которую Он завещал нам. Бремя Его легко, — сказала она с тем восторженным
взглядом, который так знал Алексей Александрович. — Он поддержит вас и
поможет вам.
Несмотря на то, что в этих словах было то умиление пред своими высокими
чувствами и было то, казавшееся Алексею Александровичу излишним, новое,
восторженное, недавно распространившееся в Петербурге мистическое
настроение, Алексею Александровичу приятно было это слышать теперь.
— Я слаб. Я уничтожен. Я ничего не предвидел и теперь ничего не
понимаю.
— Друг мой, — повторяла Лидия Ивановна.
— Не потеря того, чего нет теперь, не это, — продолжал Алексей
Александрович. — Я не жалею. Но я не могу не стыдиться пред людьми за то по-
ложение, в котором нахожусь. Это дурно, но я не могу. я не могу.
— Не вы совершили тот высокий поступок прощения, которым я восхищаюсь и
все, но Он, обитая в вашем сердце, — сказала графиня Лидия Ивановна,
восторженно поднимая глаза, — и потому вы не можете стыдиться своего
поступка.
Алексей Александрович нахмурился и, загнув руки, стал трещать пальцами.
— Надо знать все подробности, — сказал он тонким голосом. — Силы
человека имеют пределы, графиня, и я нашел предел своих. Целый день нынче я
должен был делать распоряжения, распоряжения по дому, вытекавшие (он налег
на слово вытекавшие) из моего нового, одинокого положения. Прислуга,
гувернантка, счеты. Этот мелкий огонь сжег меня, я не в силах был
выдержать. За обедом. я вчера едва не ушел от обеда. Я не мог перенести
того, как сын мой смотрел на меня. Он не спрашивал меня о значении всего
этого, но он хотел спросить, и я не мог выдержать этого взгляда. Он боялся
смотреть на меня, но этого мало.
Алексей Александрович хотел упомянуть про счет, который принесли ему,
но голос его задрожал,и он остановился. Про этот счет, на синей бумаге, за
шляпку, ленты, он не мог вспомнить без жалости к самому себе.
— Я понимаю, друг мой, — сказала графиня Лидия Ивановна. — Я все
понимаю. Помощь и утешение вы найдете не во мне, но я все-таки приехала
только затем, чтобы помочь вам, если могу. Если б я могла снять с вас все
эти мелкие унижающие заботы. Я понимаю, что нужно женское слово, женское
распоряжение. Вы поручаете мне?
Алексей Александрович молча и благодарно пожал ее руку.
— Мы вместе займемся Сережей. Я не сильна в практических делах. Но я
возьмусь, я буду ваша экономка. Не благодарите меня. Я делаю это не сама.
— Я не могу не благодарить.
— Но, друг мой, не отдавайтесь этому чувству, о котором вы говорили, —
стыдиться того, что есть высшая высота христианина: кто унижает себя, тот
возвысится. И благодарить меня вы не можете. Надо благодарить Его и просить
Его о помощи. В Нем одном мы найдем спокойствие, утешение, спасение и
любовь, — сказала она и, подняв глаза к небу, начала молиться, как понял
Алексей Александрович по ее молчанию.
Алексей Александрович слушал ее теперь, и те выражения, которые прежде
не то что были неприятны ему, а казались излишними, теперь показались
естественны и утешительны. Алексей Александрович не любил этот новый,
восторженный дух. Он был верующий человек, интересовавшийся религией
преимущественно в политическом смысле, а новое учение, позволявшее себе
некоторые новые толкования, потому именно, что оно открывало двери спору и
анализу, по принципу было неприятно ему. Он прежде относился холодно и даже
враждебно к этому новому учению и с графиней Лидией Ивановной, увлекавшеюся
им, никогда не спорил, а старательно обходил молчанием ее вызовы. Теперь же
в первый раз он слушал ее слова с удовольствием и внутренно не возражал им.
— Я очень, очень благодарен вам и за дела и за слова ваши, — сказал он,
когда она кончила молиться.
Графиня Лидия Ивановна еще раз пожала обе руки своего друга.
— Теперь я приступаю к делу, — сказала она с улыбкой, помолчав и отирая
с лица остатки слез. — Я иду к Сереже. Только в крайнем случае я обращусь к
вам. — И она встала и вышла.
Графиня Лидия Ивановна пошла на половину Сережи и там, обливая слезами
щеки испуганного мальчика, сказала ему, что отец его святой и что мать его
умерла.
Графиня Лидия Ивановна исполнила свое обещание. Она действительно взяла
на себя все заботы по устройству и ведению дома Алексея Александровича. Но
она не преувеличивала, говоря, что она не сильна в практических делах. Все
ее распоряжения надо было изменять, так как они были неисполнимы, и
изменялись они Корнеем, камердинером Алексея Александровича, который
незаметно для всех повел теперь весь дом Каренина и спокойно и осторожно во
время одеванья барина докладывал ему, что было нужно. Но помощь Лидии
Ивановны все-таки была в высшей степени действительна: она дала нравственную
опору Алексею Александровичу в сознании ее любви и уважения к нему и в
особенности в том, что, как ей утешительно было думать, она почти обратила
его в христианство, то есть из равнодушно и лениво верующего обратила его в
горячего и твердого сторонника того нового объяснения христианского учения,
которое распространилось в последнее время в Петербурге. Алексею
Александровичу легко было убедиться в этом. Алексей Александрович, так же
как и Лидия Ивановна и другие люди, разделявшие их воззрения, был вовсе
лишен глубины воображения, той душевной способности, благодаря которой
представления, вызываемые воображением, становятся так действительны, что
требуют соответствия с другими представлениями и с действительностью. Он не
видел ничего невозможного и несообразного в представлении о том, что смерть,
существующая для неверующих, для него не существует, и что так как он
обладает полнейшею верой, судьей меры которой он сам, то и греха уже нет в
его душе, и он испытывает здесь, на земле, уже полное спасение.
Правда, что легкость и ошибочность этого представления о своей вере
смутно чувствовалась Алексею Александровичу, и он знал, что когда он, вовсе
не думая о том, что его прощение есть действие высшей силы, отдался этому
непосредственному чувству, он испытал больше счастья, чем когда он, как
теперь, каждую минуту думал, что в его душе живет Христос, и что, подписывая
бумаги, он исполняет его волю; но для Алексея Александровича было необходимо
так думать, ему было так необходимо в его унижении иметь ту, хотя бы и
выдуманную высоту, с которой он, презираемый всеми, мог бы презирать других,
что он держался, как за спасение, за свое мнимое спасение.

СМЕРТЬ
На другой день больного причастили и соборовали. Во время обряда
Николай Левин горячо молился. В больших глазах его, устремленных на
поставленный на ломберном, покрытом цветною салфеткой столе образ,
выражалась такая страстная мольба и надежда, что Левину было ужасно смотреть
на это. Левин знал, что эта страстная мольба и надежда сделают только еще
тяжелее для него разлуку с жизнью, которую он так любил. Левин знал брата и
ход его мыслей; он знал, что неверие его произошло не потому, что ему легче
было жить без веры, но потому, что шаг за шагом современно-научные
объяснения явлений мира вытеснили верования, и потому он знал, что
теперешнее возвращение его не было законное, совершившееся путем той же
мысли, но было только временное, корыстное, с безумною надеждой исцеления.
Левин знал тоже, что Кити усилила эту надежду еще рассказами о слышанных ею
необыкновенных исцелениях. Все это знал Левин, и ему мучительно больно было
смотреть на этот умоляющий, полный надежды взгляд и на эту исхудалую кисть
руки, с трудом поднимающуюся и кладущую крестное знамение на туго обтянутый
лоб, на эти выдающиеся плечи и хрипящую пустую грудь, которые уже не могли
вместить в себе той жизни, о которой больной просил. Во время таинства Левин
молился тоже и делал то, что он, неверующий, тысячу раз делал. Он говорил,
обращаясь к богу: «Сделай, если ты существуешь, то, чтоб исцелился этот
человек (ведь это самое повторялось много раз), и ты спасешь его и меня».
После помазания больному стало вдруг гораздо лучше. Он не кашлял ни
разу в продолжение часа, улыбался, целовал руку Кити, со слезами благодаря
ее, и говорил, что ему хорошо, нигде не больно и что он чувствует аппетит и
силу. Он даже сам поднялся, когда ему принесли суп, и попросил еще котлету.
Как ни безнадежен он был, как ни очевидно было при взгляде на него, что он
не может выздороветь, Левин и Кити находились этот час в одном и том же
счастливом и робком, как бы не ошибиться, возбуждении.
— Лучше. — Да, гораздо. — Удивительно. — Ничего нет удивительного. —
Все-таки лучше, — говорили они шепотом, улыбаясь друг другу.
Обольщение это было непродолжительно. Больной заснул спокойно, но чрез
полчаса кашель разбудил его. И вдруг исчезли все надежды и в окружающих его
и в нем самом. Действительность страдания, без сомнения, даже без
воспоминаний о прежних надеждах, разрушила их в Левине и Кити и в самом
больном.
Не поминая даже о том, чему он верил полчаса назад, как будто совестно
и вспоминать об этом, он потребовал, чтоб ему дали йоду для вдыхания в
склянке, покрытой бумажкой с проткнутыми дырочками. Левин подал ему банку, и
тот же взгляд страстной надежды, с которою он соборовался, устремился теперь
на брата, требуя от него подтверждения слов доктора о том, что вдыхания йода
производят чудеса.
— Что, Кати нет? — прохрипел он, оглядываясь, когда Левин неохотно
подтвердил слова доктора. — Нет, так можно сказать. Для нее я проделал эту
комедию. Она такая милая, но уже нам с тобою нельзя обманывать себя. Вот
этому я верю, — сказал он и, сжимая склянку костлявой рукой, стал дышать над
ней.
В восьмом часу вечера Левин с женою пил чай в своем нумере, когда Марья
Николаевна, запыхавшись, прибежала к ним. Она была бледна, и губы ее
дрожали.
— Умирает! — прошептала она. — Я боюсь, сейчас умрет.
Оба побежали к нему. Он, поднявшись, сидел, облокотившись рукой, на
кровати, согнув свою длинную спину и низко опустив голову.
— Что ты чувствуешь? — спросил шепотом Левин после молчания.
— Чувствую, что отправляюсь, — с трудом, но с чрезвычайною
определенностью, медленно выжимая из себя слова, проговорил Николай. Он не
поднимал головы, но только направлял глаза вверх, не достигая ими лица
брата. — Катя, уйди!- проговорил он еще.
Левин вскочил и повелительным шепотом заставил ее выйти.
— Отправляюсь, — сказал он опять.
— Почему ты думаешь? — сказал Левин, чтобы сказать что-нибудь.
— Потому, что отправляюсь, — как будто полюбив это выражение, повторил
он. — Конец.
Марья Николаевна подошла к нему.
— Вы бы легли, вам легче, — сказала она.
— Скоро буду лежать тихо, — проговорил он, — мертвый, — сказал он
насмешливо, сердито. — Ну, положите, коли хотите.
Левин положил брата на спину, сел подле него и, не дыша, глядел на его
лицо. Умирающий лежал, закрыв глаза, но на лбу его изредка шевелились
мускулы, как у человека, который глубоко и напряженно думает. Левин невольно
думал вместе с ним о том, что такое совершается теперь в нем, но, несмотря
на все усилия мысли, чтоб идти с ним вместе, он видел по выражению этого
спокойного строгого лица и игре мускула над бровью, что для умирающего
уясняется и уясняется то, что все так же темно остается для Левина.
— Да, да, так, — с расстановкой, медленно проговорил умирающий. —
Постойте. — Опять он помолчал. — Так!- вдруг успокоительно протянул он, как
будто все разрешилось для него. — О господи! — проговорил он и тяжело
вздохнул.
Марья Николаевна пощупала его ноги.
— Холодеют, — прошептала она.
Долго, очень долго, как показалось Левину, больной лежал неподвижно. Но
он все еще был жив и изредка вздыхал. Левин уже устал от напряжения мысли.
Он чувствовал, что, несмотря на все напряжение мысли, он не мог понять то,
что было так. Он чувствовал, что давно уже отстал от умирающего. Он не мог
уже думать о самом вопросе смерти, но невольно ему приходили мысли о том,
что теперь, сейчас, придется ему делать: закрывать глаза, одевать,
заказывать гроб. И, странное дело, он чувствовал себя совершенно холодным и
не испытывал ни горя, ни потери, ни еще меньше жалости к брату. Если было у
него чувство к брату теперь, то скорее зависть за то знание, которое имеет
теперь умирающий, но которого он не может иметь.
Он еще долго сидел так над ним, все ожидая конца. Но конец не приходил.
Дверь отворилась, и показалась Кити. Левин встал, чтоб остановить ее. Но в
то время как он вставал, он услыхал движение мертвеца.
— Не уходи, — сказал Николай и протянул руку. Левин подал ему свою и
сердито замахал жене, чтоб она ушла.
С рукой мертвеца в своей руке он сидел полчаса, час, еще час. Он теперь
уже вовсе не думал о смерти. Он думал о том, что делает Кити, кто живет в
соседнем нумере, свой ли дом у доктора. Ему захотелось есть и спать. Он
осторожно выпростал руку и ощупал ноги. Ноги были холодны, но больной дышал.
Левин опять на цыпочках хотел выйти, но больной опять зашевелился и сказал:
— Не уходи. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Рассвело; положение больного было то же. Левин, потихоньку выпростав
руку, не глядя на умирающего, ушел к себе и заснул. Когда он проснулся,
вместо известия о смерти брата, которого он ждал, он узнал, что больной
пришел в прежнее состояние. Он опять стал садиться, кашлять, стал опять
есть, стал говорить и опять перестал говорить о смерти, опять стал выражать
надежду на выздоровление и сделался еще раздражительнее и мрачнее, чем
прежде. Никто, ни брат, ни Кити, не могли успокоить его. Он на всех сердился
и всем говорил неприятности, всех упрекал в своих страданиях и требовал,
чтоб ему привезли знаменитого доктора из Москвы. На все вопросы, которые ему
делали о том, как он себя чувствует, он отвечал одинаково с выражением злобы
и упрека:
— Страдаю ужасно, невыносимо!
Больной страдал все больше и больше, в особенности от пролежней,
которые нельзя уже было залечить, и все больше и больше сердился на окружаю-
щих, упрекая их во всем и в особенности за то, что ему не привозили доктора
из Москвы. Кити всячески старалась помочь ему, успокоить его; но все было
напрасно, и Левин видел, что она сама и физически и нравственно была
измучена, хотя и не признавалась в этом. То чувство смерти, которое было
вызвано во всех его прощанием с жизнью в ту ночь, когда он призвал брата,
было разрушено. Все знали, что он неизбежно и скоро умрет, что он наполовину
мертв уже. Все одного только желали — чтоб он как можно скорее умер, и все,
скрывая это, давали ему из стклянки лекарства, искали лекарств, докторов и
обманывали его, и себя, и друг друга. Все это была ложь, гадкая,
оскорбительная и кощунственная ложь. И эту ложь, и по свойству своего
характера и потому, что он больше всех любил умирающего, Левин особенно
больно чувствовал.
Левин, которого давно занимала мысль о том, чтобы помирить братьев хотя
перед смертью, писал брату Сергею Ивановичу и, получив от него ответ, прочел
это письмо больному. Сергей Иванович писал, что не может сам приехать, но в
трогательных выражениях просил прощения у брата.
Больной ничего не сказал.
— Что же мне написать ему? — спросил Левин. — Надеюсь, ты не сердишься
на него?
— Нет, нисколько!- с досадой на этот вопрос отвечал Николай. — Напиши
ему, чтоб он прислал ко мне доктора.
Прошли еще мучительные три дня; больной был все в том же положении.
Чувство желания его смерти испытывали теперь все, кто только видел его: и
лакеи гостиницы, и хозяин ее, и все постояльцы, и доктор, и Марья
Николаевна, и Левин, и Кити. Только один больной не выражал этого чувства,
а, напротив, сердился за то, что не привезли доктора, и продолжал принимать
лекарство и говорил о жизни. Только в редкие минуты, когда опиум заставлял
его на мгновение забыться от непрестанных страданий, он в полусне иногда
говорил то, что сильнее, чем у всех других, было в его душе: «Ах, хоть бы
один конец!» Или: «Когда это кончится!»
Страдания, равномерно увеличиваясь, делали свое дело и приготовляли его
к смерти. Не было положения, в котором бы он не страдал, не было минуты, в
которую бы он забылся, не было места, члена его тела, которые бы не болели,
не мучали его. Даже воспоминания, впечатления, мысли этого тела теперь уже
возбуждали в нем такое же отвращение, как и самое тело. Вид других людей, их
речи, свои собственные воспоминания — все это было для него только
мучительно. Окружающие чувствовали это и бессознательно не позволяли себе
при нем ни свободных движений, ни разговоров, ни выражения своих желаний.
Вся жизнь его сливалась в одно чувство страдания и желания избавиться от
него.
В нем, очевидно, совершался тот переворот, который должен был заставить
его смотреть на смерть, как на удовлетворение его желаний, как на счастие.
Прежде каждое отдельное желание, вызванное страданием или лишением, как
голод, усталость, жажда, удовлетворялись отправлением тела, дававшим
наслаждение; но теперь лишение и страдание не получали удовлетворения, а
попытка удовлетворения вызывала новое страдание. И потому все желания
сливались в одно — желание избавиться от всех страданий и их источника,
тела. Но для выражения этого желания освобождения не было у него слов, и
потому он не говорил об этом, а по привычке требовал удовлетворения тех
желаний, которые уже не могли быть исполнены. «Переложите меня на другой
бок», — говорил он и тотчас после требовал, чтобы его положили, как прежде.
«Дайте бульону. Унесите бульон. Расскажите что-нибудь, что вы молчите». И
как только начинали говорить, он закрывал глаза и выражал усталость,
равнодушие и отвращение.
На десятый день после приезда в город Кити заболела. У нее сделалась
головная боль, рвота, и она все утро не могла встать с постели.
Доктор объяснил, что болезнь произошла от усталости, волнения, и
предписал ей душевное спокойствие.
После обеда, однако, Кити встала и пошла, как всегда, с работой к
больному. Он строго посмотрел на нее, когда она вошла, и презрительно
улыбнулся, когда она сказала, что была больна. В этот день он беспрестанно
сморкался и жалобно стонал.
— Как вы себя чувствуете? — спросила она его.
— Хуже, — с трудом проговорил он. — Больно!
— Где больно?
— Везде.
— Нынче кончится, посмотрите, — сказала Марья Николаевна хотя и
шепотом, но так, что больной, очень чуткий, как замечал Левин, должен был
слышать ее. Левин зашикал на нее и оглянулся на больного. Николай слышал; но
эти слова не произвели на него никакого впечатления. Взгляд его был все тот
же укоризненный и напряженный.
— Отчего вы думаете? — спросил Левин ее, когда она вышла за ним в
коридор.
— Стал обирать себя, — сказала Марья Николаевна.
— Как обирать?
— Вот так, — сказала она, обдергивая складки своего шерстяного платья.
Действительно, он заметил, что во весь этот день больной хватал на себе и
как будто хотел сдергивать что-то.
Предсказание Марьи Николаевны было верно. Больной к ночи уже был не в
силах поднимать рук и только смотрел пред собой, не изменяя внимательно
сосредоточенного выражения взгляда. Даже когда брат или Кити наклонялись над
ним, так, чтоб он мог их видеть, он так же смотрел. Кити послала за
священником, чтобы читать отходную.
Пока священник читал отходную, умирающий не показывал никаких признаков
жизни; глаза были закрыты. Левин, Кити и Марья Николаевна стояли у постели.
Молитва еще не была дочтена священником, как умирающий потянулся, вздохнул и
открыл глаза. Священник, окончив молитву, приложил к холодному лбу крест,
потом медленно завернул его в епитрахиль и, постояв еще молча минуты две,
дотронулся до похолодевшей и бескровной огромной руки.
— Кончился, — сказал священник и хотел отойти; но вдруг слипшиеся усы
мертвеца шевельнулись, и ясно в тишине послышались из глубины груди
определенно резкие звуки:
— Не совсем. Скоро.
И через минуту лицо просветлело, под усами выступила улыбка, и
собравшиеся женщины озабоченно принялись убирать покойника.
Вид брата и близость смерти возобновили в душе Левина то чувство ужаса
пред неразгаданностью и вместе близостью и неизбежностью смерти, которое
охватило его в тот осенний вечер, когда приехал к нему брат. Чувство это
теперь было еще сильнее, чем прежде; еще менее, чем прежде, он чувствовал
себя способным понять смысл смерти, и еще ужаснее представлялась ему ее
неизбежность; но теперь, благодаря близости жены, чувство это не приводило
его в отчаяние: он, несмотря на смерть, чувствовал необходимость жить и
любить. Он чувствовал, что любовь спасала его от отчаяния и что любовь эта
под угрозой отчаяния становилась еще сильнее и чище.
Не успела на его глазах совершиться одна тайна смерти, оставшаяся
неразгаданной, как возникла другая, столь же неразгаданная, вызывавшая к
любви и жизни.
Доктор подтвердил свои предположения насчет Кити. Нездоровье ее была
беременность.